сочинение на тему

Женщины с теплыми улыбками следили за этой процедурой. Затем перешли к замеса. Пидиткалы юбки и одна за другой, размеренно покачиваясь, двинулись по кругу, как повели неторопливый танец. Под их ногами чавкало и расползалось комом рыжие тесто. Дед Аврам закатил штанины и себе женщинами: "Эх, ​​Раздайся, море, лягушка лезет! Может, от цьои работка стухнет мои колодки", - и дед, окруженный молодыми, хотел было пойти еще и вприсядку, и замес как присмоктав его, едва леди вытаскивал Дыня облепленные глиной Ступак. Женщины силой вытолкали его, ослабели, со своей круга, чтобы не мешал. Дед сел на щебень, критически ощупал набухшие, мягкие, словно перезрелая груша, икры, нелестно вздохнул: "Стоптався лошадь. Не то что телеги, самого себя не тянет. Е-хе-хе-хе! .. Чтобы рюмка и шкварка - где бы и сила взялась ".

- Ничего, дедушка, - как могла, успокаивала Трояниха. - Вот картофель молоденькая появится, подтянем вас ... Лучше расскажите, дед, как вы того в шинельке трясли.

- Да было, черт решето, - сказал Дыня удовлетворенно улыбаясь всем круглым лицом. - Пришел, значит ко мне или исповедовать, или грехи отпускать. И прилип хуже смолы: "Господа бога чтил?" Конечно, отвичаю, с утра до вечера к земле кланялся. Как-то делаю, сапа, или дрова колю, так и поклоны бью. Накланяешся, вплоть поперек трещит. Тогда он снова ко мне: "говел, душу свою очищал?" Всю жизнь, говорю, говел. И в двадцатом говел, и в тридцать третий, и в проклятую купацию. Так что, говорю, иди к черту со своим говением, дай мне горсть махорки и то зуб. А он, понимаете, божий-божий, раскрыл рот. А я не люблю, мне кричат. Я с детства закричаний. Так он на меня лает, а я хвать его за полу. "Яшка, - кричу, - неси автомат, мы с этим святым по-христиански поговорим". А он как задрал шинельку и как рванул из села, чисто молодой бычок, только пыль встала, - вивершив Дыня под общий хохот женщин.

И разговор разговором, а работа работой. Женщины гоняли и гоняли по кругу, не так быстро, как вначале, но и без передышки. Замес тужавишав, приходилось часто сбрызгивать водой, хорошо и глубоко вымешивать, чтобы внизу НЕ осталось сухой глины. Кудымова невестка, худая, как былина, с темным монашеским лицом, молчаливая и послушная, старалась не отставать от других, однако ей было нелегко. До предела напряжена, она чувствовала на себе душещипательные (ей казалось - осуждающие) взгляды, и от того аж мурашки бежали по телу. Платок сдвигался, юбка перекашивалась, все шло не в лад, и она нервно пидсмикувала одежду, не подводила председателя, лишь изредка, и то украдкой, поглядывала на дочь, которая крутилась возле нее.

Надя подсыпала полову. Ветерок задувал заранее ости, девочка смешно виддувалося, встряхивала коротенький русыми косичками. "Странная какая-то!" - думал Вовка, не сводя глаз с Нади. Вот уже третий день у них, а не произнесла ни словечка. Таков был Миша, но он просто не слышал. А эта вроде слышит, будто и не слышит. Все прижимается к матери, прячет в подол остренькое вспугнутое лицо. Словно боится людей, боится их разговоров, шуток, смеха, самого присутствия кого-то из чужих. И сейчас, глядя в землю, она кружит вслед за матерью. Кажется, на уме у нее одно: скорее бы убежать от группы и забиться в темный угол.

"Испуг девушку", - сжимается Вовчине сердце. Он все стремится подойти к ней, заговорить - не хватает духа. А тут еще и Олесь. Увы, таскает за ней мешок с половой, подобострастно гнется и то лепечет-лепечет ... Заячья губа! Надя отступает, отворачивается, а он трусь-трусь за ней.